В застывшей степи под Харьковом, 1970-й. Ржавый цирковой вагон вмерз в лёд, как кость в горле зимы. Механик Виктор, чьё заикание отрезало его от мира плотнее ножниц, находит под полом фургона фотографию: его мать в клоунском наряде, улыбка до бровей, дата на обороте — день её исчезновения. Следы ведут к бродячему цирку «Серебряный смех», чьи гастроли оборвались серией странных смертей — акробат, укротитель, фокусник... все сошли с ума, прежде чем замолчать навсегда. Старые артисты шепчутся о
Италия, конец 1930-х. За высокими стенами сада Финци-Контини звучит смех, а мраморные статуи хранят секреты лучше любых замков. Здесь, среди кипарисов и шепота опадающей листвы, аристократы-евреи Микол и её брат создают мир вне времени — пока за воротами не начинают стучать сапоги. Герои не бегут, не прячутся — они играют в теннис, спорят о поэзии, прячут любовь за ироничными улыбками. Но фашистские законы, как корни старых деревьев, медленно раскалывают почву. Чем дольше гости сада
Рим, 1930-е. Марчелло, чиновник с безупречным пробором и глазами, как у мраморной статуи, каждое утро поправляет галстук перед зеркалом, словно затягивает петлю. Его мир — это геометрический порядок фашистских парадов и холодный блеск правительственных кабинетов, где даже воздух кажется отутюженным. Но задание, которое он получает — выследить бывшего профессора-диссидента, — выворачивает наизнанку всё, во что он верил. Прошлое шепчет: в детстве он выстрелил в темноту, и с тех пор тень того
Неаполь, XIV век. Узкие улочки вязнут в запахе жареных каштанов и вина, выплеснутого из горшков прямо на мостовую. Здесь монах с горящими глазами тайком пишет похабные сонеты на церковных свитках, а юная вдова, пряча под платьем ножны, ищет того, кто отравил её мужа — не из мести, а чтобы вернуть украденный перстень с ядом внутри. Здесь каждый лжет, даже святые: купец продаёт «мощи» святого, выточенные из свиной кости, но сам верит в их чудо. А наёмный художник, рисуя фрески в часовне, втирает
Новосибирск, 1970-й. За рулём потрёпанного ЗИЛа — водила Семён, бывший зэк с татуировкой чайки на костяшках. Его рейсы по тайге внезапно прерывает странный нагоняй: в кузове, среди ящиков с гвоздями, он находит чужую потёртую котомку. Внутри — пачка писем на финском и фото женщины, чьё лицо будто выжжено из памяти кислотой. Что толкает? Не совесть — любопытство. Семён, привыкший к правилу «не высовывайся», вдруг начинает спрашивать. Но в гаражной конторе внезапно глохнут телефоны,
Вена, 1910-й год. За окнами кафе с потрескавшейся позолотой мелькают цилиндры и кринолины, а Йозефина, в платье, от которого пахнет жасмином и дымом сигар, ведет счет в маленькой книжке, переплетенной в кожу покойного банкира. Цель проста — 365 имен за год, но не для скучного пари. Каждый вечер — новый порог, новый взгляд, шепчущий обрывки тайн: одни просят помощи, другие угрожают разоблачением. Ее правила? Никогда не спать дважды в одной постели и не задавать лишних вопросов. Но вчерашний
Ленинград, 1971. Хирург Виктор Круглов, с лицом, застывшим между усталостью и упрямством, каждый вечер слушает пластинки с записями штормов — будто в сердце города тоже бушует непогода. Его клиника, пахнущая антисептиком и старыми книгами, прячет странное: пациенты с идеальными анализами умирают тихо, как опавшие листья. А в картах — следы карандаша, стирающего диагнозы. Первый звонок — ночной стук в дверь. Женщина в промокшем плаще оставляет конверт с аудиокассетой: на пленке чей-то хрип, ритм
Гамбург, 1971. Зигфрид, механик с руками в мазуте и гитарой в рюкзаке, каждую ночь пробирается в заброшенный кинотеатр за заводом — там в проекторе застряла плёнка с кадрами, которых нет ни в одном каталоге. На экране мелькают женщины в серебряных платьях, их лица скрыты, а голоса звучат, как царапины на виниле. Но когда в его мастерскую подкидывают конверт с билетом на поезд «Берлин—Веймар» и обрывком той же плёнки, заклеенной кровью вместо скотча, Зигфрид понимает: кто-то очень не хочет,
В ленинградской театральной гримёрке 1970-х пахнет гримом и старыми газетами, а на столе лежит потрёпанный сценарий о Жанне д’Арк, испещрённый пометками: «Не героиня — голос». Молодая актриса Нина, играющая святую, внезапно начинает слышать шепот за кулисами — то ли текст роли преследует её, то ли город, где каждый второй носит маску лояльности, решил с ней заговорить. Её подталкивает к расследованию не пропажа, а навязчивое чувство, что пьеса — шифр, адресованный лично ей. Но чем точнее она
Лион, 1970-е. Анри Шарьер, парикмахер с пальцами, вечно запачканными ваксой, десятилетиями стрижет одни и те же три пряди на головах местных бюргеров. Его салон пахнет лавандой и увяданием — выцветшие шторы, треснувшее зеркало, часы, остановившиеся при де Голле. Всё меняет пузырёк с таблетками, случайно попавший в руки Анри вместо валерьянки для таксы мадам Леблан. После первой же пилюли мир катится под откос: робкий цирюльник внезапно требует кресло в мэрии, грозит судом за плохой кофе и
В душных переулках Лиссабона 70-х, где тени от кафельных крыш ломаются, как ножи, молодая пианистка Эрика втягивает в свой вихрь каждого, кто слышит её музыку. Её пальцы выстукивают джазовые импровизации, но за каждым аккордом — тишина, густая, как дым в полупустом баре. Когда в городе начинают исчезать мужчины, её имя шепчут за столиками с коньяком и в такси, мчащихся к окраинам. Она не бежит от вопросов — носит алые перчатки, будто бросая вызов, но в её глазах мелькает не то страх, не то
В душных пражских трактирах 1914 года бродяга в мятом мундире, Йозеф Швейк, поправляет запотевшие очки и с детской непосредственностью рассказывает офицерам, как его «вечный ревматизм» помешал ему вовремя умереть за империю. Его мобилизуют — не из патриотизма, а потому что кабинетные крысы в погонах верят: этот улыбчивый простак идеально впишется в военную машину, перемалывающую жизни в окопах. Но чем усерднее Швейк выполняет приказы — доставляя рапорты через три города или усмиряя