В рыбацком посёлке на краю камчатских скал, где волны бьются в бетонные волнорезы как в глухую дверь, Лика разматывает клубок отцовского наследства: потрёпанный радар, карты с отметками «призрачных» кораблей и блокнот, где каждая дата — крест в круге. Её отец, сторож маяка, исчез в тумане с рыбаками, но тело так и не нашли — только ключи от верхней каюты, проржавевшие за ночь. Теперь она слышит в трубке рации голоса, зовущие *его* именем, а старики на причале шепчут про «долг перед морем»,
В приморском городке, где волны шепчутся с маяком, Лера — тихая смотрительница музея — находит в ржавой банке из-под кофе киноплёнку, зарытую под ракушками. Замшелая коробка пахнет солью и йодом, а на первых кадрах — её бабушка в платье цвета шторма танцует с мужчиной, чьё лицо стёрто временем. На следующее утро старый рыбак, узнав о находке, крестится и хрипит: «Зря ты это выкопала». Лере мешает не только глухое молчание родни, но и странный закон городка: здесь запрещено произносить имя того,
В затерянной уральской деревушке, где смытые дождем вывески ещё хранят следы советских звезд, шестнадцатилетний Алёша находит в развалинах старой подстанции потрескавшийся блокнот. Замшелые страницы, пропахшие бензином и полынью, испещрены чертежами машин, которых он не узнает, и координатами, ведущими к ржавым турбинам за околицей. Но главное — в углу дрожит детская подпись его отца, исчезнувшего десять лет назад после пожара на той самой подстанции. Деревня не любит вопросов. Когда Алёша
На краю норвежского фьорда, где туман цепляется за скалы как старый пиратский флаг, 17-летняя Лив роется в прогнившей шхуне, брошенной отцом-мореходом перед его исчезновением. Её находит не карта, а обрывок судового журнала, пропитанный запахом йодистой соли и чернильных пятен, похожих на созвездия. Каждая строка зашифрована морскими кодами, которые отец учил её читать ещё до того, как научил говорить. Но фьорд помнит всё: шепот в портовых тавернах стихает при её появлении, а рыбаки крестятся,
«Чёрный чай (2024)» — это история, которая начинается в забытом приморском посёлке, где туман цепляется за крыши домов, как паутина. Лиза, бывшая скрипачка с обожжёнными пальцами (от струн и прошлых пожаров), приезжает на похороны отца и находит в его мастерской коробку с чаем — не листьями, а свёртками старых писем, пропитанных йодом и смолой. Каждое начинается фразой: «Если ты это читаешь — я не умерла». Её толкает не любопытство, а тихий гнев: отец молчал о матери, исчезнувшей 20 лет назад.
В посёлке, где рассветы застревают меж ржавых вышек, семнадцатилетняя Лика чинит старые проекторы в кинотеатре-призраке, чьи афиши всё ещё шепчут названия неснятых фильмов. Её мир — это мерцание плёнки, треск динамиков да тени от гигантских световых установок, оставшихся после таинственного фестиваля 80-х. Но когда в заброшенной кинобудке она находит катушку с кадрами, где *её* лицо повторяет каждое движение под чьим-то невидимым взглядом, тишина посёлка начинает трещать по швам. Здесь не
В промозглой сибирской деревне конца 90-х, где улицы тонут в вечных сумерках, а стены изб шепчутся скрипом половиц, 16-летняя Лиза находит в колодце ржавую коробку. Внутри — письма на чешском, фотографии незнакомки в платье цвета ржавчины и ключ с выгравированным номером, пахнущий снегом и старыми страхами. Её мать, замкнутая учительница литературы, внезапно сжигает свои дневники, едва услышав фамилию незнакомки. Лиза идёт по следам: заброшенный завод, где в цехах до сих пор звенит стекло под
В затерянном посёлке у края тайги, где вышки сотовой связи тонут в кронах вековых кедров, механик-самоучка Лика чинит сломанные генераторы и старые «Запорожцы». Но однажды в её мастерскую врывается вой — не зверя, не ветра, а искажённый голос из рации, повторяющий координаты *мертвой* метеостанции. Лика помнит: отец исчез там десять лет назад, оставив лишь ржавый компас с гравировкой *«Не верь тишине»*. Рация молчит наутро. Соседи твердят, что это помехи от северного сияния, но в их смехе —
В приморском городке, где туман цепляется за крыши как старый кот, семнадцатилетняя Варя находит в лодке покойного деда странный компас — его стрелка дрожит, указывая не на север, а вглубь чащи, где по ночам мерцают огни, которых нет на карте. Её движет не любопытство, а вина: дед исчез в том лесу год назад, оставив лишь записку с ребусом из перечёркнутых дат. Легенды здесь шепчутся с неохотой. Местные носят в карманах ржавые ключи «для защиты», но никто не помнит, от чего. А лес... он не
В заброшенном кукольном театре на окраине Петербурга реставратор Леонид находит механическую куклу, спрятанную под сценой с царских времен. Ее замшелое платье шито золотом, а в груди тикает пружинный механизм — будто сердце, запертое в клетку. Но чем тоньше становятся его инструменты в попытках починить ее, тем чаще по ночам в мастерской слышны шаги: то ли ветер гуляет по руинам, то ли *кто-то* повторяет маршруты спектаклей, давно стертых из афиш... Леонид одержим — кукла словно шепчет ему
«В заброшенном курортном городке на краю Чёрного моря, где волны разбиваются о бетонные плиты какого-то забытого пирса, Анна возвращается в дом детства — фасад облез, ставни скрипят на ветру, а в гостиной на столе лежит папка с документами о продаже. Но цифры в них не сходятся, словно кто-то стёр настоящую цену. Её подгоняет не жажда наследства, а письма матери, спрятанные под половицей: в них — обрывки фраз о «долге», «тихом договоре» и имени человека, которого в городке боятся упоминать.
В сибирской деревне, где зима 1996-го застыла в сосульках на ржавых гвоздях, 16-летняя Лиза находит в колодце свёрток: плёнку «Кодак» с чужими воспоминаниями и ключом, обмотанным женским волосом. Её мать, глухонемая ткачиха, годами вышивает на шали одни и те же кривые избы — будто предупреждение. А теперь, когда Лиза пытается проявить снимки в школьной лаборатории, старики на сходках шепчутся на языке, которого нет в её словаре, а река выносит на отмель обветренные иконы с зачёркнутыми лицами.