Пётр Первый (1937)

Санкт-Петербург, 1703 год. На болотах, где ветер с Балтики режет щёки, Пётр Первый в сапогах, запачканных глиной и смолой, колотит молотком в сваю — будто выковывает новую Россию из упрямого железа. Его смех громче пушек, а глаза горят, как факелы на первой верфи, но за спиной — шепот бояр: «Царь-плотник, царь-еретик…»

Что толкает? Не мечи или карты, а ярость — против косности, гнилых бород, что шепчутся в теремах. Он ломает уклад, как лёд на Неве, но каждое новое окно в Европу — щель, сквозь которую в страну просачивается страх. Даже соратники прячут дрожь в рукавах: *а что, если прорубленное им окно захлопнется, отрубив пальцы?*

Нюансы: Пётр не бог — он яростный, неуклюжий, пахнет дымом и лекарствами от мигрени. Его мечта — парусник, который всё тянет за собой, но каждая доска в корпусе скрипит предательством. Даже любовь — как наковальня: то ударит, то обожжёт.

Повороты: Чем выше поднимаются шпили Петропавловки, тем чаще находят в канавах тела иноземных инженеров с монетами на веках. А когда царь велит брить бороды, староверы в глухих сёлах начинают считать дни до конца света — и готовят ответный удар…

Вопрос: Сможет ли тот, кто рубит бороды и города одним взмахом топора, услышать тихий стук в собственной груди — или он, как корабль, разорвёт паруса, не заметив, что ветер уже повернул?

*Образы:* Смола пузырится в чане, смешиваясь с потом; карта на столе царя исчерчена линиями, словно шрамами — здесь *была* Москва, здесь *будет* империя.