Не пытайся меня переиграть (1994)

Ленинград, 1994. За окнами хрущёвки — город, где асфальт дышит смогом перестройки, а в подворотнях шелестят фантики от импортных жвачек, как забытые валютные послания. Семён, семнадцатилетний парень с лицом, вечно поджатым от кислотного послевкусия взросления, находит в подвале коммуналки коробку с кассетами — не музыку, а чьи-то монологи, записанные поверх детских сказок. Голос, похожий на скрип несмазанной двери, повторяет: *«Игра уже началась, но правила пишут проигравшие»*.

Его толкает не любопытство — злость. Мать, исчезнувшая месяц назад, оставила на холодильнике записку: *«Не включай свет после десяти»*. Соседи, узнав о кассетах, вдруг начинают дарить ему консервы и молча крестятся, глядя на пятно плесени у него на ладони. А в школе учитель истории, всегда трезвый как стерилизованная банка, вдруг шепчет: *«Спроси у отца про 91-й год»* — но отец Семёна пьёт «Балтику» и смотрит в стену, словно там замурована инструкция по сборке прошлого.

Чем глубже он влезает в паутину намёков, тем чаще замечает: за ним следят не люди, а тени с походкой, будто они копируют движения из плохо синхронизированного кино. Однажды, разматывая плёнку кассеты, он видит свой дом, снятый с крыши — вчерашним утром. «Кто-то играет в шахматы, даже если ты не взял в руки пешку», — говорит голос в наушниках, а за окном глохнет «Жигуль», и из него выходит девушка в платье цвета ржавчины — та самая, что три года назад утонула в Неве.

Семён понимает: чтобы докопаться, придётся нарушить все неписанные правила этого двора-лабиринта — не отвечать после третьего звонка, не смотреть в зеркала при луне, не доверять тем, у кого в глазах отражаются чужие окна. Но как выбрать, кому верить, если каждый, даже мать, оставил лишь следы-обманки, а правда пахнет, как те кассеты — затхлостью апельсинового чая и страхом, который не выветривается?