Конец Евангелиона (1997)

Токио-3, город-скелет. Его бетонные стены пронзают землю, как рёбра древнего зверя, а улицы пусты — только ветер гонит обрывки газет с кадрами лиц, зачёркнутых красным. Здесь Синдзи, мальчик с плеером на шее и взглядом в никуда, сжимает джойстик механизма, чьй рёв звучит как его собственный крик, заглушённый стеклом кабины. Его не зовут — приказывают. Не спасать мир, а замкнуть круг: каждый бой в стальном исполине оставляет на нем шрамы, которые зеркалят те, что под кожей.

Но город — обманка. Стены лгут: под ними бьётся что-то живое, а в тишине между сиренами слышны шёпоты — то ли ангелов, то ли призраков системы, что растила его как винтик. Чем чаще Синдзи повинуется, тем яснее: те, кто им управляют, сами заложники паутины из чисел, крови и древних клятв. Руины храма в мониторах, девушка с глазами пустыми, как экран перед запуском, — всё это звенья цепи, которую он волочет, даже когда пытается бежать.

А потом — тишина. Не та, что после взрыва, а та, что просачивается в мозг, растворяя границы между "я" и "они". Можно ли доверить боль тем, кто вплел её в ДНК города? Или сжечь всё, чтобы на пепле проступило... *что*?

Сможет ли он нажать кнопку "стоп", если единственный язык, который знает, — это вой сирены?