Эй! В моем супе девушка (1970)

Токио, 1970. За стойкой закусочной «Золотой лотос», где пар от мисо-супа рисует на окнах призрачные узоры, молодой повар Такео каждую ночь находит в котле… *одну и ту же* луковицу. Несъедобную, сморщенную, с выцарапанным именем «Юки». А потом замечает её в кармане посетителя в помятом плаще, чьё отражение в медном чайнике пульсирует, как плёнка старой киноленты.

Его подталкивает не любопытство — страх. С тех пор как Такео начал видеть Юки в луковом бульоне (её смех, как звон разбитой пиалы, волосы — пепел после пожара), его нож сам режет овощи в странные символы, а клиенты шепчут об «обратной стороне рецептов». Но как искать ту, чьё имя стирается из меню, как надпись на влажном стекле? Чем чаще он спрашивает, тем больше закусочная меняется: стены трещат, открывая кирпичи с вмурованными фотографиями незнакомых лиц, а суп вчерашнего дня пахнет морем, которого нет на карте Токио.

Сосед-рыбак, всегда молчавший, вдруг кладёт на стол сушеного кальмарa с запиской: «Она выбрала забыть. Ты готов помнить?» Но как верить тому, чьи глаза становятся цвета бульона, когда за окном гаснет неон? Сможет ли Такео варить суп, который не вернёт Юки, но навсегда изменит вкус его собственного имени — или выплеснет бульон в ночь, где даже тени отшатываются от пара?

(Запахи здесь — ключи: имбирь горчит, как невыплаканные слёзы, а пар от котла оставляет на губах вкус медных монет.)