Восхождение (1976)

В белорусской глухомани зимы 1942-го.
Метель вырезает из темноты контуры двух фигур — Сотников, кашляющий кровью в подворотню варежки, и Рыбак, чьи глаза меряют снег не как врага, а как досадную помеху. Им надо добыть еду для отряда: три картофелины, горсть муки, жизнь овчарки, что гавкает за околицей. Но война здесь — не линии фронта, а тиски из молчания. Каждый сугроб — стена, каждое дыхание — предательский флаг.

Их ведет не долг, а голод.
Сотников тащит за собой не рану, а стыд: он не успел спасти того мальчишку с гармошкой. Рыбак шепчет: *«Не оглядывайся»*, но сам считает шаги назад. Когда в избу врываются немцы, холод становится осязаемым — как приклад винтовки у виска. Допрос? Нет, спектакль, где роли уже прописаны: следователь в перчатках, будто гладящих по щеке, печка, где трещит берёза, и выбор, который не пахнет порохом, а стынет во рту, как железо.

Чем упорней они молчат, тем громче звучат их мысли.
Соседи, спрятавшие детей в погребах, теперь смотрят сквозь них, как сквозь стёкла обледеневших окон. Даже верёвка на чердаке, где их запирают, кажется нитью из другой жизни — прочной, грубой, не рвущейся.

Сможет ли Рыбак, выдыхая пар в лицо часовому, найти в себе не ненависть, а... что-то, что не уместится в слово «честь»? Или снег, который завтра растает, сотрёт и их следы, и разницу между тем, кто выжил, и тем, кто просто не умер?

*...а печка всё горит, и гармонь того мальчишки, кажется, играет тише ветра.*