Жизнь и ничего более (1992)

Абхазия, 1992 год.
Среди трещин в стенах и запаха морской соли, приправленного пылью руин, бродит режиссёр с потёртым блокнотом. Он ищет мальчика, сыгравшего в его старой ленте — том самом, что крутили в кинотеатрах до того, как земля содрнулась и смела экраны вместе с домами. Но здесь, среди разбитых дорог и палаток с красными крестами, каждый выживший стал актёром в чужой драме: одни притворяются, что не слышат вопросов, другие — что не помнят лиц.

Его преследует тень собственного фильма: кадры вымышленной войны теперь накладываются на реальные трещины, а в кармане жмётся письмо от кинопрокатчика — «найдите новое лицо, страна ждет героя». Но как снимать сказки, когда вокруг дети разыгрывают свои сценарии среди развалин?

Он натыкается на женщину в платье, выцветшем до цвета бетона. Она знает мальчика. Или притворяется? Говорит о нём обрывками, будто рвёт киноплёнку: «Он теперь боится камер… И зеркал». А вечерами в лагерях зажигают костры, и пламя отражается в осколках окон — тысячи мерцающих экранов, где у каждого своя главная роль.

Чем ближе режиссёр к разгадке, тем чаще его диктофон ловит странные паузы: тишину вместо ответов, шепот ветра вместо имен. Да и нужен ли здесь новый герой — или куда важнее те, кто, прикрыв глаза, достраивает мир из обломков и памяти?

Сможет ли он перестать всматриваться в лица — и начать видеть то, что прячется за ними?