Рождество в "Кровавой горе" (1 сезон)

В заснеженной глухомани 90-х, где провода меж столбов воют хуже ветра, шестнадцатилетний Алёша находит в погребе отцовскую кожаную сумку. Внутри — дневник с замшелыми страницами, пахнущими бензином и полынью, да кривая карта к горе, которую местные зовут Кровавой. Отец исчез десять лет назад, но почерк в записях свеж, будто вчера выведен — *«Она проснётся в Рождество»*.

Деревня живёт по правилам, которых не произносят: не ходи за ограду ночью, не задавай вопросов о пропавших, не смотри на вершину, когда туман стелется как пар изо рта. Но Алёша ломает табу — и соседи, обычно ворчливые, но щедрые на *«погреться чайком»*, вдруг прячут в ладонях кресты, шепчут заговоры, будто он уже заражён.

Чем ближе дата в дневнике, тем явственнее горб Кровавой горы отбрасывает тень не туда, куда должно — будто свет боится её касаться. А на запястье Алёши проступают синие линии, будто прожилки карты, жгучие на морозе. Даже мать, годами твердившая, что отец сбежал к другой, теперь рыдает в темноте: *«Оставь, сынок, не то она и тебя возьмёт…»*

Но как бросить, если в последней записи отец зовёт *его* по имени — голосом, который Алёша, кажется, помнит сквозь сон? Выбора нет: верить ли тем, кто десятилетия врал, или шагнуть в метель, где ждёт то, что не должно проснуться?