Холокост (1 сезон)

Кёнигсберг, 1941. За окном вагона третьего класса мелькают чёрные сосны, а в кармане у Эриха лежит письмо от брата, написанное химическим карандашом: *«Они запретили нам часы на руке носить. Теперь время — только у них»*. Он едет в Варшаву — «исправлять статистику», как сказал начальник, — но в чемодане, под казёнными отчётами, прячет потёртый Шиллера, купленный у старика в очках с треснувшими стёклами.

А в это время Марта, дочь аптекаря, стирает с витрины звёзды Давида тряпкой, смоченной в спирте. Спирт жжёт ладони, но хуже жжёт другое: вчера соседский мальчишка, всегда такой вежливый, плюнул ей в след. Её отец шепчет, что под полом склада есть люк, но как решиться бежать, если за каждым углом — знакомые лица, которые вдруг стали чужими?

Их истории сплетаются, как провода на разбитой телефонной станции: Эрих, вычисляющий «погрешности» в списках, натыкается на фамилию, которую знал с детства. Марта, пытаясь достать лекарства для матери, обнаруживает, что самые страшные цепи — из молчания. Даже дождь здесь пахнет пеплом, а в фарфоровых чашках у порядочных бюргеров остывает чай, заваренный на конфискованных чайных листьях.

Чем дольше Эрих делает вид, что верит в таблицы, тем чаще ему снится школьный учитель, читавший Гёте с пистолетом на столе. Чем упорнее Марта ищет союзников, тем яснее: спасти можно либо имя, либо жизнь. Но как выбрать, если за твой выбор заплатят те, у кого уже ничего нет?

Сможет ли статистик, помешанный на точности, добавить в отчёт *одну* лишнюю погрешность? Сумеет ли девушка с обожжёнными ладонями разбить витрину, которая теперь — лишь стеклянная стена между ней и жизнью?

(Пахнет типографской краской от приказов и лавандой от платья, которое Марта надела в последнее мирное воскресенье. И кажется, где-то скрипит незапертая дверь.)