Андалузский пес (1929)

Париж, конец 1920-х. На экране — луна, гладкая и холодная, как лезвие бритвы. Её резко пересекает тонкая туча, будто кто-то провёл ножом по плёнке реальности. Здесь сны просачиваются сквозь трещины: руки, поросшие муравьями, рояль, обтянутый шершавой кожей осла, двери, которые захлопываются сами — навсегда. Герои, словно лунатики, бредут сквозь этот коллаж из страхов и желаний, где каждое действие рождает абсурдный отклик: попытка обнять любимую оборачивается грузом верёвок и тыкв, тянущих вниз, к праху.

Что гонит их? Не пропажа, а *недостача* — смысла, ясности, границ между телом и миражом. Они ищут правила в мире, где даже зеркала лгут, показывая спины собственных черепов. Чем упорнее пытаются собрать пазл из обрывков, тем сильнее дрожит картина: статист на велосипеде с бутылкой абсента вместо головы, часы, стрелки которых — человеческие пальцы.

Сможешь ли ты смотреть, не моргнув, когда реальность рассыплется, как пепел от сигареты, оставляя лишь запах сожжённых иллюзий?