Синий георгин (1946)

Лос-Анджелес, 1946-й. Лето, которое плавит асфальт и совесть. На фоне неоновых вывесок бара *«Голубая гардения»* бывший морпех Базз бродит с фотографией мертвой жены в кармане — её смерть назвали самоубийством, но в глазах у него не гаснет шторм: *слишком много крови в ванной, слишком тихо звенели её браслеты на полу*. Город, только что отдышавшийся после войны, теперь шепчет ему в спину обрывки шифров: дневниковые страницы с кодами вместо дат, барменша с глазами, как укол морфина, и полицейские рапорты, которые исчезают из архивов, будто их стирает чья-то мокрая ладонь.

Что толкает? Не месть — пустота. Не правда — страх, что её нет. Баззу мешает даже его собственная тень: ветеранские кошмары, где каждая вспышка зенитки напоминает ту ночь. А ещё — правила игры, где каждый свидетель внезапно *«не помнит»*, а улицы после полуночи патрулируют не копы, а мужчины в слишком чистых костюмах.

Повороты: Чем ближе он к развязке, тем чаще его имя мелькает в полицейских сводках — уже как подозреваемого. А те самые страницы дневника, пахнущие жасмином и порохом, ведут не к убийце, а к человеку, чей голос он слышал в телефонной трубке за минуту до её последнего вздоха...

Выбор: Довериться ли барменше, у которой в прошлом году исчез брат-журналист, или сжечь всё и уйти в ночь, где неоновый свет *«Гардении»* смешивается с его потом и виски?..

(Образы: *замшелые страницы пахнут бензином и полынью* → заменено на *дневник, пропитанный жасмином и порохом*; *соседи прячут глаза* → *свидетели „не помнят“*; финальный вопрос перекликается с мотивом доверия в мире, где у каждого второго — свой скелет в ящике с карамелью.)