В приморском городке, где волны шепчутся с бетонными волнорезами, Лера каждый вечер бродит с плеером, залипшим на кассете 90-х. Её наушники — щит от вопросов о матери, исчезнувшей годы назад, но однажды плёнка начинает прокручиваться задом наперёд, выплёвывая голос, похожий на материнский. Рассыпавшиеся слова ведут к заброшенной радиостанции, где эфир до сих пор ловит прошлое, словно сигнал SOS. Но здесь помнят всё — и шелест «случайных» пожаров, и тех, кто слишком громко спрашивал. Соседи
В забытом приморском городке, где волны разбиваются о ржавые пирсы, бывший фотограф Лёва возвращается на похороны отца — и находит в его мастерской снимки, которых не мог сделать никто: на них лица соседей, но все глаза затянуты чёрной плёнкой. Расследование ведёт его через лабиринт полузаброшенных цехов, где стены шепчут на языке трещин, а воздух горчит солью и сталью. Чем больше Лёва спрашивает, тем упорнее старики твердят о «несчастных случаях», а молодые исчезают в тумане утренних смен.
Припять, 1986. Над городом висит снег, который светится в темноте — нежный и смертоносный, как пепел после чужих костров. Валерий Легасов, человек в очках и строгом пиджаке, вдыхает воздух, пропитанный тишиной. Он знает таблицы Менделеева наизусть, но не может разгадать, почему дозиметры шепчутся, как предатели. Рядом — Ульяна Хомюк, её каблуки стучат по пустым коридорам власти, где мужчины в мундирах прячут глаза за толстыми папками. Они не бегут спасать мир — они пытаются заставить его
В Оксфорде, где воздух дрожит от гудения дирижаблей и шепота деймонов, девочка Лира крадется по крышам колледжа с карманным компасом, что читает правду сквозь ложь. Её мир — это свинцовые тучи над кирпичными башнями, где учёные в пыльных мантиях шепчутся о частицах, что видят душу насквозь. Но когда дети начинают исчезать, а её единственный друг растворяется в метели Севера, Лира понимает: взрослые не просто лгут — они боятся. Её деймон Пан — ещё горностай, ещё белка — шипит в темноте, чуя, что
В кабинете петербургского психоаналитика 2010-х годов запах лаванды смешивается с железным привкусом крови. Лина, женщина с привычкой разгадывать сны чужих, а не свои, обнаруживает на кушетке труп, аккуратно уложенный в позу эмбриона. На стене — алая надпись: *«Там, где было Оно, должно стать Я»*. Полиция видит бытовое убийство, но для Лины это послание вскрывает ритуал: преступник играет в ученика Фрейда, превращая преступления в сеансы психоанализа. Её толкает не просто долг — личные записи
Норидж, начало 2000-х. Сарайя, девушка с фиолетовыми волосами и кулаками, закалёнными в подпольных рестлинг-боях, мечтает вырваться из тесного мирка семейного трейлера, где даже обеденный стол пахнет кожей от поясов чемпионов. Её семья — банда чудаков в блестящих костюмах, превращающих каждую драку в клоунаду для местных пабов. Но когда звонок из Америки предлагает шанс на настоящую арену, Сарайя понимает: чтобы летать, придётся отрезать страховочные верёвки — те самые, что годами связывали её
В затерянном посёлке за Уралом, где даже соль в лавке выдают по талонам, шестнадцатилетний Глеб чинит мотоцикл отца и находит под бензобаком конверт с выцветшей фотографией — на ней его лицо, но дворцовая мраморная лестница за спиной. Местные шепчутся о «проклятых 90-х», когда исчезали целые семьи, а старый механик, подаривший Глебу работу, внезапно требует забыть о находке: *«Здесь каждое пятно ржавчины — чья-то вина. Не твоя»*. Чем упорнее парень ворошит прошлое, тем чаще в посёлке глохнут
В глухой уральской деревушке, где зимы выедают краски до серой акварели, семнадцатилетняя Катя находит в колодце свёрток: плёнки старого кинопроектора и письмо с её именем, написанное почерком, которого нет в альбоме отца-каллиграфа. Мир здесь застыл меж льдин и сплетен — часы на площади отстают ровно на год, а старики шепчутся о «долгой цене» за вечную молодость. Катю гонит не любопытство, а ярость: мать, ушедшая в тайгу без следа, на последней фотографии держит ту же кинокамеру. Кадры на
В засушливой малавийской деревне, где земля трескается, словно старая керамика, 13-летний Уильям прячет под кроватью разобранный радиоприёмник и тетрадь, испещрённую формулами. Его мир — это шелест кукурузных листьев, превратившихся в пергамент, и отцовский взгляд, глубже провалов в иссохшей почве. Когда голод начинает красться за пятками, как шакал в сумерках, Уильям замечает, что ветер — единственное, что осталось щедрым в этом выжженном краю. Но как заставить невидимое крутить колёса, если
В прибрежном городке, где осень выгрызает последних туристов, Лика возвращается в дом матери, пропавшей три лунных цикла назад. В мастерской, заваленной папками с чертежами подводных глубин и банками мутного формалина, она находит серебряный кулон — не носимый годами, с выцарапанными на оборотке цифрами и знаком, похожим на переплетение волн и глаз. Местные, потупившись, твердят, что её мать «просто уплыла», но за этим молчанием Лика чует дрожь — как запах йода перед штормом. Городок живёт по
В заснеженном уральском городке, где чахлые фонари едва пробивают февральскую мглу, милиционер Егор Зарубин каждый день надевает форму с пятном от солярки на рукаве — словно метку прошлого, которое не отстирать. Его будни — пьяные драмы да бюрократическая канитель, пока в заброшенной котельной не находят тело местного электрика. Следы ведут в промерзший двор, где ржавые гаражи шепчутся легендами о «черных копателях» 90-х, а в кармане погибшего — обгоревшая фотография самого Егора, сделанная до
Керчь, 1987 год. Настя возвращается в город, где волны Чёрного моря шепчутся с ржавыми кораблями-призраками. После смерти отца — тихого школьного учителя физики — она находит в его кабинете радиопередатчик, завёрнутый в пожелтевшую карту звёздного неба. Провода оплетены водорослями, а позывные шипят, как старые пластинки с запрещёнными песнями. Его дневник полон уравнений, переходящих в стихи, и координат, указывающих на маяк, разрушенный штормами. Но в порту шепчутся: «Он задавал слишком много