Малайя (1949)

Джунгли Малайи, 1942.
Стволы деревьев, обвитые лианами, шепчут на языке, который понимает только Карлан — полукровка с голосом, хриплым от дыма сожжённых деревень. Он ведёт отряд через чащу, где тени цепляются за сапоги, как призраки колониальных договоров. В его рюкзаке — не патроны, а свёрток каучука, который важнее золота для тех, кто ждёт в горах. Но каждый шаг вперёд напоминает: белые офицеры до сих пор смотрят на него, как на мальчишку-проводника, а не того, кто помнит, как звучат молитвы отцовских предков.

Толкает их вперёд не война, а тишина.
Радио молчит две недели. Последняя шифровка — обрывок фразы про «корабль с лекарствами» — пахнет ловушкой. Но в лагере шепчутся: «А если это дети? Те, что остались в городе под японскими штыками…». Карлан не верит в милосердие снарядов, но знает — его сестра тоже там.

Здесь доверие ржавеет быстрее ножен.
Когда находят сбитый самолёт союзников, в груде обломков блестит фото: немецкий лётчик обнял японского офицера. Смех Карлана режет тишину: «Разведка прозевала, что враги стали братьями?». Но к утру исчезает лейтенант Грегг — тот, что всю дорогу рисовал в блокноте орхидеи, а не карты. Вместе с ним — половина медикаментов.

Джунгли учат: выживает не тот, кто стреляет первым, а кто помнит, куда спрятал спички.
Карлан разводит костёр, бросая в огонь последний паёк табака — ритуал отцовского рода. Пламя выдёргивает из темноты лица: малайский юноша с ножом за голенищем, англичанка-врач с томиком Диккенса, пробитым пулей. «Корабль причалит завтра, — говорит он. — Но если среди нас есть крыса, она знает маршрут».

Сможет ли тот, кого считали предателем с двух сторон, стать нитью, что свяжет края рваного неба?
А пока — вьюга из цикад, река, окрашенная закатом в цвет ржавчины, и выбор: спасти тех, кто в городе, или тех, кто уже шепчет за спиной: «Он ведёт нас на смерть». Ветер гонит дым костра туда, где в облаках мерцают звёзды — чужие, не те, что видел его отец.